Жиль Делез ПЛАТОН И СИМУЛЯКР

Жиль Делез

ПЛАТОН И СИМУЛЯКР
Что же все-таки это означает: "Перевернуть платонизм вверх ногами"? Ведь именно
таким образом определял Ницше задачу философии и, если брать более обобщенно,
задачу философии будущего. Скорее всего, эта формула должна быть связана с
упразднением мира сущностей и мира видимости. Однако маловероятно, чтобы такой
проект был исключительным достоянием Ницше. Двойное обличение мира сущности и
видимости восходит к Гегелю или, вероятнее всего, берет свое начало у Канта.
Однако вряд ли Ницше подразумевал под этим то же самое, что Кант или Гегель.
Ввиду абстрактного характера эта формула "переворачивания" обнаруживает свою
ущербность, поскольку оставляет в тени основной мотив платонизма. Именно за счет
"переворачивания платонизма" необходимо выявить и прояснить данную мотивацию,
"проследить" тот способ, которым Платон выслеживал Софиста.
Вообще говоря, мотив теории идей должен быть обнаружен в избирательной
способности, воле к отбору или предпочтению. Его можно рассматривать как
проблему "отмечания разницы" и проведения различий между "вещью" как таковой и
ее образами, оригиналом и копией, моделью и симулякром. Однако возможно ли
говорить о равнозначности этих выражений? Платоновский проект проясняется только
тогда, когда мы обращаем внимание на метод деления, который не может
рассматриваться в качестве одной из многих диалектических процедур, существующих
наряду с другими. Этот метод вбирает в себя всю власть диалектики, стремясь
объединить ее с другой властью ради созидания целой системы. Прежде всего
следует напомнить, что этот метод заключается в делении рода на противоположные
виды с целью подведения исследуемой вещи под соответствующие виды. Это должно
прояснить нам процесс спецификации в "Софисте", предпринимаемый ради определения
рыболова. Однако здесь мы сталкиваемся лишь с поверхностным аспектом деления,
его ироническим аспектом. Если принимать его всерьез, то вполне уместным будет
выглядеть возражение Аристотеля, связанное с тем, что деление в этом случае
окажется неправильным и запрещенным силлогиз-
226 Ж. Делез
мом, поскольку в нем утрачивается средний термин. Такое деление даст нам,
например, следующее заключение: процесс ловли рыбы со стороны искусств
приобретения будет являться приобретением с помощью ловли и так далее.
Подлинная цель деления должна быть обнаружена где-то в другом месте. В
"Политике" присутствует изначальное определение государственного деятеля,
согласно которому он является пастухом народа. И тотчас же врач, чернорабочий и
торговец, будучи конкурентами, внезапно объявляют: "Я - пастух человеческого
стада". Или, к примеру, в "Федре" возникает вопрос об определении исступления
или, точнее говоря, об умении распознавать подлинное исступление, настоящую и
истинную любовь. И вновь появляется масса претендентов, которые говорят: "Я -
инспирирован; я действительно влюблен". В этих случаях цель деления вовсе не
заключается в делении рода на виды, а имеет более глубокий смысл. Этот метод
должен удовлетворять задаче отбора по происхождению, различению претендентов,
установлению и отмечанию разницы между чистым и не чистым, аутентичным и не
аутентичным. Это объясняет постоянно используемую метафору, сравнивающую деление
с процедурой проверки золота. Платонизм - философская "Одиссея", а платоновская
диалектика - это не диалектика противоположностей или противоречия, а диалектика
соперничества (amphisbethesis), диалектика соперников и истцов. Сутью деления не
является деление рода на виды. Глубинный смысл этого метода заключается в
принципе отбора по происхождению и родословной. Он просеивает и сортирует
претензии, отличая истинного претендента от ложного.
В стремлении достигнуть эту цель, Платон постоянно использует иронический метод.
В тот момент, когда деление нисходит к актуальной задаче селекции, все
происходит так, что возникает ощущение, как будто бы деление отрекается от своей
задачи, стремясь обрести поддержку лишь исключительно в области мифа. Так, в
"Федре" миф о перевоплощении души, казалось бы, полностью прерывает основное
усилие деления. То же самое происходит и в "Политике" с мифом об архаических
веках. Это поспешное отступление, эта видимость бегства или отречения
оказывается второй ловушкой деления, его второй иронической ипостасью. На самом
же деле миф ничего не прерывает. Наоборот, он является интегральным элементом
деления. Основная характеристика деления заключается в преодолении
двойственности мифа и диалектики. Этот метод вновь стремится объединить в себе
власть диалектики и власть мифа. Миф,
227 Платон и симулякр
с его постоянной цикличной структурой, в действительности является историей
первоосновы. Он предусматривает создание модели, в соответствии с которой могут
осуждаться различные претенденты. Первооснова всегда нуждается в претензии или
требовании. Появляется претендент, который обращается к основанию, а его
требование должно оцениваться как вполне обоснованное, недостаточно обоснованное
или вообще лишенное всякого основания. Например, в "Федре" миф о перевоплощении
свидетельствует о том, что задолго до своего воплощения души имели возможность
созерцать Идеи. В то же самое время этот миф предлагает нам критерий отбора, в
соответствии с которым исступление, имеющее свои полные основания, или подлинная
любовь свойственны только таким душам, которые созерцали множество различных
вещей и таят в себе огромное число воспоминаний, спящих, но способных появиться
вновь. Наоборот, души чувственные, забывчивые и наполненные низменными
намерениями, осуждаются в качестве ложных претендентов. И то же самое - в
"Политике": цикличный миф показывает, что дефиниция государственного деятеля как
"пастуха человеческого стада" в своем буквальном значении обращена только к
античному богу. Однако критерий отбора, в соответствии с которым различные
горожане далеко не равным образом участвуют в мифологической модели, извлекается
из самого мифа. Элективное участие становится ответом на проблему метода отбора.
Участвовать - это, в лучшем случае, быть вторым. Знаменитая триада неоплатонизма
- "неучаствуемое", участвуемое и участник - именно на это и опирается. Можно
выразить ее и по-другому: первооснова, объект в своем стремлении и претендент;
отец, дочь и жених. Первооснова всегда владеет чем-либо изначальным способом.
Она расстается с тем, чем владеет, чтобы этим поделиться, отдать тому, кто
просит, кто будет владеть этим только вторичным образом. И расстанется она с
тем, чем владеет, лишь тогда, когда убедится в способности истца выдержать все
испытания основанием. Участвуемое есть лишь то, чем неучаствуемое владеет
изначально. Неучаствуемое распределяет для участия, предлагает участвуемое
участникам: Справедливость, качество быть справедливым и справедливый человек.
Нет никакого сомнения, что в этом элективном участии необходимо различать
всевозможные уровни и даже целую иерархию. Однако, может быть, существует третий
или четвертый обладатель, и так в направлении бесконечной Деградации,
кульминация которой связана с тем, кто владеет разве что симулякром, миражом,
сам являясь в этот момент
228 Ж. Делез
лишь миражом и симулякром? Фактически "Политик" и предлагает подобную детальную
иерархию: подлинный государственный деятель или тот, кто имеет полное основание
стремиться и желать, а затем родственники, слуги и рабы, и, спускаясь вниз, к
симулякру, - подражатели и притворщики. На тех, кто занимает последнее место в
иерархии, проклятье обрушивается тяжелым грузом. Все они становятся
олицетворением злой власти, власти ложных претендентов.
Таким образом, миф создает имманентную модель или проверку на основание, в
соответствии с которой обманщики должны быть осуждены, а их претензии оценены по
достоинству. Только на этих условиях деление достигает поставленной цели,
которая заключается в установлении подлинности Идеи в отборе по происхождению, а
не в спецификации понятия и определении видов. Но каким образом мы объясним то,
что из трех наиболее важных текстов, имеющих дело с делением, таких, как "Федр",
"Политик" и "Софист", последний из них не содержит обосновывающего мифа? Причина
этого проста. В "Софисте" применение метода деления парадоксально. Он
используется не для того, чтобы оценить заслуженных претендентов, а наоборот,
для выслеживания ложных претендентов как таковых с целью определения бытия (или,
скорее, небытия) симулякра. Сам Софист представляет собой бытие симулякра. Он
олицетворяет его как сатир, кентавр или Протей, который повсюду пробирается,
вмешивается не в свое дело, незаметно вкрадывается и втирается во все. В связи с
этим, цель диалога содержит в себе наиболее необычную авантюру платонизма.
Двигаясь в направлении поиска симулякра, проницая его хаос, в мгновенном
проблеске Платон открывает то, что симулякр - не просто ложная копия, а то, что
он ставит под вопрос вообще всяческие изображения копии и модели. Окончательное
определение Софиста ведет нас к такой точке, где мы больше неспособны отличать
его от самого Сократа. Он - ироник, работающий конфиденциально за счет сжатых
аргументов. Была ли необходимость подтолкнуть иронию к подобной крайности? Не
указал ли сам Платон на то направление, в котором платонизм должен
"перевернуться"?
Мы начали с определения изначальной мотивации Платона: различение сущностей от
представления, интеллигибельного от чувственного, Идеи от образа, оригинала от
копии и Модели от симулякра. Однако мы видим, что эти выражения не эквивалентны.
Различие колеблется между двумя видами образов. Копии являются вторичными
обладателями. Они - вполне обоснованные претенденты, обеспеченные
229 Платон и симулякр
подобием. Симулякры же уподобляются ложным претендентам, возникают на основе
отсутствия сходства, обозначают существенное извращение или отклонение. Именно в
этом смысле Платон различает две области образов-идолов: с одной стороны,-
копии-изображения, с другой,- симулякры-фантазмы1. В настоящий момент мы
находимся в наилучшей позиции для определения платоновского мотива в его
целостности. Прежде всего, он связан с процессом отбора среди претендентов,
различением хороших и плохих копий или, скорее, определением границы между
копиями (обладателями хороших оснований) и симулякрами (всегда погруженных в
пучину несходства). Мотив Платона сводится к вопросу о том, что именно
обеспечивает триумф копий над симулякрами. Это - проблема подавления симулякров,
удержания их на глубине, предохранения от всплывания на поверхность и от
способности симулякров "вкрадываться" во что бы то ни было.
Величайший манифест двойственности Идеи и образа связан только с целью
обеспечить скрытое разделение между двумя видами образов и предоставить для
этого конкретный критерий. Копии и изображения являются хорошими образами только
потому, что они обеспечены подобием. Однако подобие не должно пониматься с точки
зрения внешнего отношения. Оно фиксируется скорее не между одной вещью и другой,
а между вещью и Идеей. Ведь именно Идея включает такие отношения и пропорции,
которые образуют внутреннюю сущность. Подобие, будучи как внутренним, так и
духовным, является мерой любой претензии. Копия в действительности чему-либо
подобна только в том смысле, в котором она подобна Идеи вещи. Претендент
соответствует объекту только тогда, когда он создается (внутренне и духовно) по
образцу Идеи. Он достоин качества (например, качества быть справедливым), только
если он сам основан на сущности (справедливости). Короче, существует высшая
идентичность Идеи, которая обнаруживает веские основания для различных претензий
у копий, поскольку утверждает их на основе внутреннего и унаследованного ими
подобия. А теперь перейдем к другому типу образов, а именно к симулякрам. Когда
они на что-либо претендуют (на объект, качество и т. д.), то делают это тайно,
прикрываясь агрессией, используя инсинуацию, ниспровержение, выступая "против
отца" и обходя стороною саму Идею2. Симулякры - претенденты, не имеющие
основания, тщательно скрывающие отсутствие сходства, несущие внутренний
дисбаланс.
230 Ж. Делез
Если мы определим симулякр как копию копии, бесконечно деградирующее
изображение, бесконечную потерю подобия, то, в таком случае, мы утратим самое
существенное - само различие между природой копии и природой симулякра, которое
определяет тот основной аспект, за счет которого они образуют две половины одной
единой области. Копия является образом, обеспеченным подобием. Симулякр же -
образ, лишенный подобия. Знакомство с этим понятием произошло на основе
катехизиса, вдохновителем которого и был Платон. Бог сотворил человека по образу
и подобию. Однако же в результате грехопадения человек утрачивает подобие,
сохраняя при этом образ. Мы становимся симулякром. Мы отказываемся от морального
существования ради того, чтобы войти в стадию эстетического существования. Эта
отсылка к катехизису особенно ярко показывает демонический характер симулякра.
Без сомнения, он производит эффект подобия, но здесь возникает скорее
воздействие целого, которое целиком и полностью является внешним, которое
образовано совсем не теми средствами, которые задействованы внутри модели.
Симулякр покоится на несоответствии и разнице. Он содержит в себе отсутствие
сходства. Именно по этой причине мы больше не способны определять его по
отношению к модели, накладываемой на копию, модели Того же Самого, из которой и
выводится качество подобия всех копий. Если все же допустить, что симулякр имеет
модель, то он будет являться моделью иного рода, моделью Другого (I'Autre), из
которой проистекают симулякры, вмещая в себя отсутствие сходства3.
Обратимся к примеру великой платоновской троицы - потребителю, производителю и
подражателю. Если потребитель и располагается на вершине иерархической лестницы,
то это происходит лишь только потому, что, оценивая результаты, он имеет в своем
распоряжении истинное знание (sauoir), знание модели или Идеи. Копия может быть
названа подражанием только в той степени, в которой она воспроизводит модель.
Несмотря на то, что имитация носит поэтический, духовный и внутренний характер,
она является истинным продуктом, поскольку создана в отношениях и пропорциях,
соответствующих конститутивной сущности. В хорошей копии всегда присутствует
продуктивная операция и соответствующее ей если не знание, то хотя бы правильное
мнение. В дальнейшем мы видим, что подражание обречено на уничижительное
значение, ибо теперь оно - только лишь симуляция. Оно относится к симулякру и
обозначает лишь внешний и вовсе не продуктивный резуль
231 Платон и симулякр
тат подобия. Этот результат получен за счет хитрости, уловки или ниспровержения.
Правильное мнение исчезает, а остается лишь особый тип иронического
столкновения, которое занимает место какого-либо вида знания. Власть захватывает
искусство столкновения, выходящее за пределы знания и мнения4. Платон и
проясняет именно то, каким образом получается этот непродуктивный результат.
Симулякры указывают на гигантские сферы, глубины и дистанции, с которыми
наблюдатель не способен справиться. Он не может овладеть ими, поскольку
испытывает впечатление подобия. Этот симулякр содержит в себе иную позицию;
наблюдатель становится частью самого симулякра, который видоизменяется и
деформируется под влиянием его точки зрения5. В симулякре происходит становление
безумием или становление безграничного. Как показано в "Филебе", где "всегда
мгновение длится в большей или меньшей степени", всегда существует становление
другого, становление разрушительных глубин, способных обходить и избегать
равенство, границу, То же Самое или Подобное: всегда одновременно больше или
меньше, но никогда не равенство. Наложить границу на это становление,
упорядочить его в соответствии с Тем же Самым, связать его с подобием - и
сделать это именно с той стороны, которая остается мятежной,- подавить ее
настолько глубоко, насколько возможно, заточить в пещеру на дне Океана - такова
цель платонизма с его волей обеспечить полную победу изображений над
симулякрами.
Таким образом, платонизм открывает целую область, которую философия позже
осознает как свою собственную:
область репрезентации, наполненную копиями-изображениями и определяемую
внутренним отношением к модели или основанию, а не внешним отношением к объекту.
Модель Платона является Тем же Самым в том смысле, в котором философ говорит,
что справедливость - не более чем справедливый, храбрость - не более чем храбрый
и т. д. Модель - абстрактное определение, она владеет чем-либо изначальным и
первостепенным образом. Платоновская копия - Подобное: претендент, владеющий
чем-либо второстепенным образом. В отношении чистой идентичности модели или
оригинала в этом случае соответствует образцовое подобие. По отношению к чистому
подобию копии здесь соответствует подобие, называемое подражательным. Однако не
следует думать, что платонизм развивает власть репрезентации ради нее самой. Это
необходимо для отмечания границ этой области, то есть ее обоснования и отбора,
Исключения того, что способно затемнять ее границы. Раз-
232 Ж. Делез
вертывание репрезентации, имеющей полные основания и пределы, являлось скорее
заслугой Аристотеля. У него репрезентация мгновенно, бегло просматривается и,
простираясь над целой областью, расширяется от наивысших родов к наименьшим
видам. Метод деления обладает чисто традиционным очарованием, который он
разделяет с методом спецификации, еще отсутствующим у Платона. Мы можем также
зафиксировать и третий момент, когда, не без влияния христианства, перестали
заниматься поисками установления основания для репрезентации или же поиском
условий ее возможности, уже не занимаются спецификацией и определением границ.
Теперь стремятся лишь сделать ее бесконечной, одарить вполне обоснованным
притязанием на неограниченное, предоставить ей право завоевывать как бесконечно
большое, так и бесконечно малое, открыть репрезентацию за пределами наивысшего
рода и наименьшего вида.
Это стремление осветили своим гением Лейбниц и Гегель. Но и они не поддержали
элемент репрезентации, поскольку сохранялась двойная необходимость Того же
Самого и Подобного. То же Самое обнаруживает необусловленный принцип, способный
делать его правилом неограниченного, то есть достаточным основанием. Точно таким
же образом и Подобное обнаруживает условие, способное применяться и прилагаться
к неограниченному, то есть конвергенцию или непрерывность. Фактически понятие,
сходное с лейбницевским понятием "совозможности", означает, что вместе с
монадами, уподобленными отдельным точкам, каждая из серий, которая стягивается
вокруг одной из этих точек, экстраполируется в иные серии, стягиваясь вокруг
других точек. Другой мир начинается вблизи таких точек, которые должны повлечь
за собой дивергенцию полученных серий. Исходя из этого, мы видим, как Лейбниц
исключает дивергенцию, переводя ее на уровень "невозможного", сохраняя максимум
конвергенции или непрерывности как критериев лучшего из возможных миров, то есть
критериев реального мира. (Лейбниц представляет другие миры в качестве
"претендентов", имеющих слишком мало оснований.) То же самое можно отнести и к
Гегелю. Не так давно было отмечено, в какой степени диалектические циклы
вращаются вокруг одного центра, в какой степени все они полагаются на
единственный центр6. Когда философия пускается на завоевание бесконечного, она
не может освободиться от элемента репрезентации ни в моноцентрических циклах, ни
в конвергирующих сериях. Степень ее опьянения становится ложным явлением. Она
всегда преследует одну
233 Платон и симулякр
и ту же задачу - Иконологию, приспосабливая ее к спекулятивным построениям
Христианства (бесконечно малое и бесконечно большое). Цель всегда одна - отбор
среди претендентов, исключение эксцентричных и девиантных претендентов, во имя
высшего телеологизма, сущностной реальности или смысла истории.
Эстетика страдает от щемящей двойственности. С одной стороны, она обозначает
теорию чувственности как формы возможного опыта; с другой стороны, обозначает
теорию искусства как отражение реального опыта. Для того чтобы эти два значения
были связаны друг с другом, условия опыта вообще должны стать условиями
действительного опыта. В этом случае произведение искусства станет процессом
экспериментирования. Мы знаем, например, что определенные литературные процедуры
(что справедливо и для других видов искусства) допускают одновременный рассказ
нескольких историй. Без сомнения, это является существенной характеристикой
современного произведения искусства. И это вовсе не становится проблемой
существования различных точек зрения на одну и ту же историю, поскольку эти
точки зрения все же будут подчиняться правилу конвергенции. В этом случае,
скорее, существует проблема различных и дивергентных историй, как если бы
абсолютно отличный пейзаж соответствовал бы каждой точке зрения. Возникает
действительное единство дивергентных серий, поскольку они - дивергентны. Однако
существует хаос, постоянно отбрасывающий центр, который становится единым только
лишь в Великом Произведении. Этот не оформленный хаос, великое послание "Поминок
по Финнегану" - не просто какой-то там хаос. Он олицетворяет собой власть
утверждения, власть, которая для того, чтобы утверждать все гетерогенные серии,
"запутывает" их внутри себя (именно отсюда интерес Джойса к Бруно как теоретику
complicatio). Между этими основными сериями создается определенный внутренний
резонанс, который вызывает ускоренное движение, выходящее за пределы самих
серий. За счет своих главных характеристик, симулякр разрывает свои узы и
поднимается к поверхности, утверждая свою подавленную власть, власть фантазма.
Уже Фрейд показал, каким образом фантазм является следствием, по крайней мере,
двух серий - инфантильной и серии Достижения половой зрелости. Аффективный
заряд, связанный с фантазмом, объясняется внутренним резонансом, носителем
которого и является симулякр.. Ощущение смерти, экстаза или разрыва жизни
объясняется амплитудой ускоренного движения, которая удерживает их вместе. Таким
234
образом, условия реального переживания и структура произведения искусства вновь
объединяются: расхождение (дивергенция) серии, циклы, лишенные центра, состояние
хаоса, охватывающее их, внутренний резонанс, движение амплитуды, агрессия
симулякра7.
Подобные системы, конституированные размещением несоизмеримых элементов или
гетерогенными сериями в коммуникации, в известном смысле, являются совершенно
общими. Они являются знаково-сигнальными системами. Сигнал - структура, в
которой разница потенциала распределена и которая гарантирует коммуникацию
несоизмеримых компонентов. Знак - это то, что вспыхивает на границе двух
уровней, между двумя сообщающимися сериями. По-видимому, действительно, все
феномены реагируют на эти условия ввиду того, что обнаруживают свое основание в
асимметрии, разнице или неравенстве. Все физические системы являются сигналами,
а все качества - знаками. Однако верно и то, что те серии, которые граничат с
ними, остаются внешними. Иначе говоря, условия их воспроизведения остаются
внешними по отношению к феномену. Для того чтобы говорить о симулякре,
необходимо иметь гетерогенные серии, которые должны быть действительно
перенесены внутрь системы, включены в хаос или перемешаны в нем. Их различия
должны быть оплачены по всем счетам. Без сомнения, всегда существует подобие
между резонирующими сериями, но в данном случае это не является проблемой.
Проблема, скорее, заключена в статусе и позиции этого подобия. Рассмотрим две
формулы: "различается только то, что подобно", и "только различное может быть
подобно друг другу". Существует два разных способа прочтения мира. Одно
призывает нас мыслить различие с точки зрения предварительного сходства или
идентичности, в то время как другое призывает мыслить подобие или даже
идентичность, как продукт глубокой несоизмеримости и несоответствия. Первое
чтение уже изначально определяет мир копий или репрезентаций; оно устанавливает
мир как изображение. Второе же чтение, в противоположность первому, определяет
мир симулякра, устанавливая сам мир в качестве фантазма. Исходя из второй
формулы, не так уж и важно, изначальна ли та несоизмеримость, на которой
основываются симулякры, велика она или мала. Может случиться так, что основные
серии имеют только незначительное различие между ними. Достаточным условием
является то, что конститутивная несоизмеримость получит оценку, исходя из самой
себя, которая не будет предрешена какой-либо изначальной идентичностью, и что
несоизмери
235
Платон и симулякр
мость (le dispars) будет единством меры и коммуникации. В этом случае подобие
будет мыслиться только как продукт этого внутреннего различия. Не столь уж и
важно, имеет ли система огромную внешнюю или минимальную внутреннюю разницу,
существует ли оппозиция между подобием, возникающим на кривой, и разницей,
большой или малой, всегда занимающей центр системы, лишенной центра.
Таким образом, "перевернуть платонизм вверх ногами" связано с возвышением
симулякра и утверждением его в своих правах среди копий и изображений. Проблема
более не связана с проведением границы между сущностью и видимостью, моделью и
копией. Это различение полностью действует внутри мира репрезентации. Скорее,
она связана с предпринимаемым ниспровержением этого мира - "сумерками богов".
Симулякр не является копией на большей стадии деградации. Он становится убежищем
позитивной власти, которая отрицает оригинал и копию, модель и репрезентацию. По
крайней мере, две дивергентные серии втянуты внутрь симулякра, ни одна из
которых не может быть определена ни как оригинал, ни как копия8. Тщетной
является и попытка воспользоваться моделью Другого, поскольку вообще не
существует такой модели, которая могла бы противостоять головокружительности
симулякра. Более не существует какой-либо привилегированной точки зрения, за
исключением объекта, общего всем имеющимся точкам зрения. Не существует
возможной иерархии, второй, третьей... Подобие существует, но оно возникает как
внешний результат симулякра, поскольку выстраивается на дивергентных сериях и
делает их резонирующими. Идентичность хотя и возникает, но возникает как закон,
который запутывает и усложняет все серии и обеспечивает возврат к каждой из них
в течение ускоренного движения. В ситуации "переворачивания платонизма" подобие
становится ушедшей во внутрь разницей, идентичность Разного выступает как
изначальная власть Того же Самого, а сходное имеет лишь симуляи.ионную сущность,
выражающую функционирование симулякра. Более не существует и какого-либо
возможного отбора. Произведение, лишенное иерархии, становится конденсацией
со-существующих и одновременных событий. Все здесь - триумф ложного претендента.
За счет наложения масок он притворяется одновременно отцом, претендентом и
невестой. Однако ложный претендент не может называться более ложным по отношению
к предполагаемой модели истины, а симуляция не может больше быть названа
видимостью или иллюзией. Симуляция и есть сам фантазм, то есть результат
функционирования симулякра как Дионисий -
236 Ж. Делез
скоп машины. Это дает возможность рассматривать ложь как власть, Pseudos, в том
же смысле, в котором Ницше говорил о величайшей власти лжи. Поднимаясь к
поверхности, симулякр подвергает То же Самое и Подобное, модель и копию власти
лжи (фантазма). Эта власть делает невозможной порядок участия, устойчивость
распределения, определимость иерархии. Она устанавливает мир дрейфующего
распространения и коронованной анархии. Находясь вдалеке от нового основания,
она поглощает все основания, гарантируя всеобщий развал (effondrement), который
несет в себе характеристики радостного и позитивного события, лишенного своего
основания (effondement): "за каждой пещерой еще более глубокая пещера - более
обширный, неведомый и богатый мир над каждой поверхностью, пропасть за каждым
основанием, под каждым "обоснованием""9. Как опознать Сократа в этих пещерах,
когда они больше ему не принадлежат? Что будет представлять из себя нить в тот
момент, когда она утрачена? Как выберется он из этих пещер и сможет ли отличить
себя от Софиста?
Тот факт, что То же Самое и Подобное подвержено симуляции, вовсе не означает
того, что они являются видимостями и иллюзиями. Симуляция несет вместе с собой
власть, производящую эффект. Однако здесь подразумевается не только каузальный
смысл, поскольку каузальность обычно остается полностью гипотетической и
неопределимой без вмешательства других значений. Скорее всего, воздействие
симулякра рассматривается в значении "знака", берущего свое начало в процессе
сигнализации; оно берется в смысле "костюма" или, еще точнее, маски, указывающей
на процесс их переодевания, в котором за пределами каждой маски существует еще и
другая... При такой интерпретации симуляция неотделима от вечного возврата,
который переворачивает изображения или ниспровергает установленный мир
репрезентации. Здесь все случается так, как будто бы скрытое содержание было
противопоставлено явному содержанию. Явное содержание вечного возврата пребывает
в согласии с платонизмом в целом. В этом случае оно представляет тот способ, в
котором хаос организуется действием демиурга и по модели Идеи, которая
накладывает на него' отпечаток Того же Самого и Подобного. В этом смысле вечный
возврат является становлением безумия, которое подчиняет себе вечное,
определенно и моноцентрично. Именно так эта идея и появляется в обосновывающем
мифе. Возврат устанавливает копию в образе и подчиняет образ подобию. Далекое от
того, чтобы представлять истину вечного возврата, это явное содержание скорее
намечает
237 Платон и симулякр
утилизацию мифа и его выживание в идеологии, которая больше не служит для него
поддержкой и которая утрачивает свои тайны и секреты. Именно в этом смысле
эллинская душа вообще и платонизм в частности испытывают чувство отвращения по
отношению к вечному возврату в его скрытом значении10. Ницше был совершенно
прав, говоря о вечном возврате как о его собственной головокружительной идее,
питаемой исключительно эзотерическими дионисийскими источниками, идее,
оставленной без внимания и подавленной платонизмом. Конечно же, Ницше делал
несколько утверждений, которые оставались на уровне явного содержания: вечный
возврат как То же Самое, которое приводит к возвращению Подобного. Однако кто же
не сумеет заметить диспропорции, возникающей между этой плоской,
естественно-природной истиной, которая не выходит за пределы порядка смены
времен года, и страстностью Заратустры? Кроме того, явное содержание существует
только лишь в опровержениях Заратустры. Бросая упреки карлику и своим животным в
примитивном и поверхностном понимании ими идеи возврата, Заратустра указывает
путь, ведущий к глубинному пониманию, к тому, что принадлежит совсем другой
музыке в границах "старого мотива" и что, при иных обстоятельствах, ускользает
внутрь простоты цикла. Мы должны преодолеть явное содержание идеи вечного
возврата только ради того, чтобы достичь скрытого содержания, расположенного на
тысячу футов ниже (еще одна пещера за пределами каждой пещеры...). Таким
образом, Платон открыл лишь стерильный эффект, который скрывает в себе
неподатливость масок и беспристрастность знаков.
Секрет вечного возврата заключается в том, что он не выражает какого-либо
порядка, противоположного хаосу, поглощающему его. Наоборот, он - ничто иное,
как сам хаос или власть, утверждающая хаос. Существует такой момент, когда Джойс
является ницшеанцем, когда он показывает, что vicus of recirculation не может
воздействовать и быть причиной периодического возврата "Хаосмоса". Ради
согласованности репрезентации вечный возврат полностью подменяется чем-то еще -
своей собственной хао-диссеей (хао-блужданием). Между вечным возвращением и
симулякром существует столь глубокая связь, что одно может быть понято только
через другое. Возвращаются только дивергентные серии, поскольку они дивергентны,
то есть каждая серия в связи с тем, что она вытесняет свои различия вместе с
другими, и все серии, поскольку они запутывают свои различия внутри хаоса,
который не имеет начала и конца. Круг вечного возврата - круг, который
238 Ж. Делез
всегда эксцентричен по отношению к всегда децентрированному центру. Клоссовски
был совершенно прав, характеризуя вечный возврат как "симулякр доктрины": это -
действительно Бытие (Etre), но только когда "сущее" (etant) есть симулякр11.
Симулякр функционирует таким путем, что определенное подобие, по необходимости,
замедляет свои основные серии, и определенная идентичность по необходимости
проектируется на ускоренное движение. Таким образом, вечный возврат является Тем
же Самым и Подобным, не только тогда, когда они симулированы, произведены
симуляцией через функционирование симулякра (воли к власти). Именно в этом
смысле вечный возврат является тем, что перевертывает репрезентацию и разрушает
изображение. Он не предполагает Того же Самого и Подобного; наоборот, он
конституирует только То же Самое - То же Самое того, что различно, и только
сходное - сходное несоответствующего. Вечный возврат - уникальный фантазм всего
симулякра (Бытие всего сущего). Он является'властью, которая утверждает
дивергенцию и децентрацию, делая эту власть объектом наивысшего утверждения.
Находясь под властью ложного претендента, возврат является причиной того, что
случается вновь и вновь. Хотя в результате этого процесса не все возвращается на
круги своя. Возврат по-прежнему селективен, он "проводит различения", но делает
это отнюдь не в стиле Платона. То, что отобрано, представляет собой процедуры,
которые противоположны отбору; то, что исключено и не возвращается,-
предполагало То же Самое и Подобное и претендовало на то, чтобы направить
дивергенцию по правильному пути, вернуть циклам центр или вернуть порядок хаосу,
обеспечить моделью или производить копию. За всю свою долгую историю платонизм
возник лишь однажды, и Сократ погиб под ударами этого клинка. То же Самое и
Подобное превратились в простые иллюзии, когда они были освобождены от симуляции
и когда она перестала их затрагивать.
Современность находится под властью симулякра. Она следует за философией,
которая любой ценой стремится не быть современной, не зависеть от временного, а
стремится выделить из современности то, что Ницше обозначал как безвременное,
которое принадлежит современности, но которое повернуто и против нее - "ради
того времени, которое, Я надеюсь, грядет". Оно живет не в глухих лесах и на
непроходимых лесных тропах, которые философия тщательно исследует, а, скорее, в
городах и на улицах, даже в том, что носит там наиболее искусственный характер
(factice). Безвременное достигается по отношению к наибо-
239 Платон и симулякр
лее отдаленному прошлому за счет переворачивания платонизма; по отношению к
настоящему - за счет симулякра, воспринимаемого в качестве опорной точки
критической современности; по отношению к будущему оно достигается фантазмом
вечного возврата как веры в грядущее. Искусственное и симулякр не тождественны.
Они даже противоположны друг другу. Искусственное - всегда копия копии, которая
должна быть выдвинута к такой точке, где она изменяет свою природу и
превращается в симулякр (движение Поп-арта). Противостояние изобретения и
симулякра расположено в сердцевине современности, в точке, где она сводит все
свои счеты. Оно существует в виде двух способов деструкции, двух форм нигилизма.
Возникает громадное различие между разрушением, имеющим своей целью сохранение и
увековечивание установленного порядка репрезентаций, моделей и копий, и
разрушением моделей и копий ради утверждения творящего хаоса, выполняющего
функцию симулякра и возвышающего фантазм. Последняя деструкция - самая невинная
из всех способов разрушения. Это - деструкция платонизма.



Примечания:
Перевод Е. А. Наймана фрагмента "Platon et le simu-lacre" выполнен по изданию:
G. Deleuze. Logique du sens.- Paris: Editions de Minuit, 1969. P. 292-307.
1. Софист, 236Ь, 264с.
2. Жак Деррида возвращается к этому платоновскому образу в своем анализе,
касающемся отношения между письмом и логосом: отец Логоса, сам Логос и письмо.
Письмо - симулякр, ложный истец, поскольку требует сдерживать Логос насилием и
хитростью или хочет занять его место, обойдя стороною отца. См.: "La Pharmacie
de Platon", Tel Quel, no. 32, p.12 ft., и no.33, p.38 ff. Тот же образ можно
обнаружить и в "Политике": Добродетель в качестве отца закона, сам закон и
различные установления. Добродетельные установления являются копиями; но они
становятся симулякрами, когда чинят насилие над законом или узурпируют его,
избегая Добродетели.
3. Другое является фактически не только дефектом, который затрагивает образы;
оно само возникает в качестве возможной модели, которая противоположна хорошей
модели Того же Самого. См.: Теэтет, 176 е;
Тимей, 28 b.
4. См.: Государство, 10:602 а и Софист, 268 а. 5. X. Audouard показал, что
симулякры "являются конструкциями, которые включают в себя точку зрения
наблюдателя таким образом,
240 Ж. Делез
что иллюзия возникает в каждой точке, в которой может быть обнаружен
наблюдатель... Она возникает не реально или в статусе не бытия, на котором
поставлен акцент, а скорее появляется в слабой бреши, слабом искажении реального
образа, которое исходит из позиции, занимаемой наблюдателем, и делает возможным
установление симулякра - работа софиста". "Le Simulacre", Cahiers pour
1'Analyse, no.3
6. В отношении Гегеля Альтюссер пишет: "Цикл циклов, сознание не имеет
единственного центра, который определяет его: здесь должны быть циклы с другими
центрами, децентрированные циклы, для того, чтобы центр сознания подвергался
действию их силы,- центр сознания должен быть ими предопределен...". Pour Marx
(Paris: Maspero, 1970), р.101.
7. По современному произведению искусства и по Джойсу, в частности, см.: Umberto
Eco, 1'Oeuvre ouverte (Paris Seuil, 1965). По процессу возникновения
дивергентных серий и способу, при котором они резонируют и коммуницируют в
глубине хаоса, см. глубокие комментарии В. Гомбровича, сделанные им в
предисловии к своему роману "Космос".
8. См.: Бланшо (Blanchot, "Le Rire des dieux", La Nouvelle Revue Francaise, July
1965): "Универсум, в котором образы перестают быть вторичными по отношению к
модели, в котором обман устраняет какие-либо претензии на истину и в котором в
конечном счете не существует более оригинала, а только вечные мерцания и
сверкания, где источник исчезает в ослепительных отклонениях и возращениях,
является рассеянным универсумом" (р.103).
9. По ту сторону добра и зла, аф.289. (Мы использовали изд. Ф. Ницше Сочинения в
2 томах.- Т.2.- М.,1990, С.400. - Прим. переводчика.)
10. О сдержанном отношении греков и в особенности Платона к идее вечного
возврата см.: Charles Mugler, Deux themes de la cosmologie greque (Paris:
Klincksieck, 1953).
11. Пьер Клоссовски, Pierre Klossowski, Un si funeste desir (Paris:
Gallimard, 1963), p.226. См. также р.216-218, где Клоссовски комментирует 361
афоризм "Веселой науки": "удовольствие от симулякра, его взрывная сила,
загоняющая так называемый характер на глубину и гасящая его".



Жиль Делез
ЛУКРЕЦИЙ И НАТУРАЛИЗМ

Вслед за Эпикуром Лукреций определяет спекулятивную и практическую цель
философии как "натурализм". Значение Лукреция для философии связано с этим
двояким определением.
Произведения Природы неотделимы от разнообразия, которое для них является
основополагающим. Но мыслить различное как различное - сложная задача, где, по
Лукрецию, терпели неудачу все предшествовавшие философы1. В нашем мире
естественное разнообразие проявляется тремя способами, которые перекрещиваются:
разнообразие видов, разнообразие особей, принадлежащих одному и тому же виду, и,
наконец, разнообразие частей, составляющих отдельную особь. Специфичность,
индивидуальность и разнородность. Нет мира, который не проявлялся бы в
разнообразии своих частей, своих связей, своих очертаний и тех видов, которыми
он населен. Нет особи, которая была бы абсолютно идентична другой особи; нет
теленка, которого не узнала бы собственная мать, нет раковины или зернышка
пшеницы, которые были бы неразличимы. Нет тела, которое было бы составлено из
однородных частей, нет травинки, нет капли воды, которые не заключали бы в себе
разнообразия материи, разнородности элементов, из которой каждый животный вид, в
свою очередь, не смог бы выбрать ту пищу, которая ему подходит. В этом и
заключается то разнообразие миров, на которое существует три точки зрения: миры
неисчислимы, виды часто различны, иногда схожи, либо всегда состоят из
разнородных элементов2.
На каком основании делается такой вывод? Природа Должна мыслиться как принцип
разнообразия ее творений. Но принцип создания разнообразия имеет смысл только в
случае, если он не соединяет свои собственные элементы в единое целое. В этой
педантичности не стоит усматривать круга, как будто бы Эпикур и Лукреций хотели
всего лишь сказать, что принцип различий должен быть различным сам По себе.
Тезис Эпикура совсем другой: Природа как творец разнообразного не может быть
лишь бесконечной суммой,
Ж. Делез
то есть суммой, которая не охватывает своих собственных элементов. Нет такого
сочетания, которое могло бы охватить все элементы природы одновременно, всего
мира или целой вселенной. Фюэис не является определением Единого, Бытия или
Целого. Природа не образует единого целого, она рассеяна везде. Законы природы
(в противовес законам судьбы) отпускаются частями и не суммируются. Природа - не
определяющее, а соединяющее начало, она выражается через "и", а не через "есть".
Одно и другое: чередования и сплетения, сходства и различия, силы притяжения и
силы отталкивания, малейшие нюансы и неожиданные огрубления. Природа - плащ
Арлекина, весь сотканный из пустоты и тел, тела и пустот, сущих и небытия; из
антонимичных пар, в которых одно ограничивает другое. Постоянно пополняемая
неделимыми частями, подчас сходными, подчас различными, природа - это, конечно
же, сумма, но не единое целое. С Эпикуром и Лукрецием начинается подлинное
благородство философского плюрализма. Мы не увидим противоречия между гимном
Природе-Венере и плюрализмом, являющимся существенным элементом этой Философии
природы. Природа - это власть, но власть, благодаря которой вещи существуют
раздельно, не склеиваясь все вместе, не соединяясь в сочетание, тождественное им
всем сразу, или способное их всех выразить одновременно и адекватно. Лукреций
упрекает предшественников Эпикура за мысли о Бытии, Едином и Целом. Эти
концепции - мании рассудка, спекулятивные формы веры в fatum, теологические
формы ложной философии. Философия Природы - это антиспиритуализм и плюрализм,
свободная мысль и мысль свободных.
Предшественники Эпикура идентифицировали принцип Единого с принципом Целого. Но
что такое этот один, если не обреченный на смерть и подверженный тлению объект,
если считать его произвольно изолированным от всего другого? И что составляет
целое, если не такое конечное сочетание, полное дыр, по отношению к которому
произвольно считают, что оно вбирает в себя все элементы суммы? В обоих случаях
не понимают разнообразия и его творений. Принято выводить различное исходя из
единого, полагая, что нечто неизвестное может родить неизвестное, стало быть,
нечто рождается из ничто3. Либо выводят различное исходя из целого, полагая, что
элементы, составляющие это целое, суть противоположности, способные
трансформироваться из одних в другие: это - другой способ утверждения того, что
вещь производит другую, изменяя свою природу, и что нечто рождается из ничто. В
связи с тем, что
243 Лукреций и натурализм
философы-антинатуралисты не пожелали отдать часть пустоте, пустота поглотила
все. Их Бытие, Единое и Целое всегда поддельны и неестественны, всегда тленны и
шатки, всегда сомнительны и хрупки. Они предпочли бы сказать: "бытие есть ничто"
скорее, чем признать, что есть сущности и есть пустота, простые сущности в
пустоте и пустота в сложных сущностях4. Философы подменили многообразием
различий тождественное и противоречивое, а часто и то, и другое одновременно. Не
тождество, не противоречия, а сходства и различия, составления и расчленения,
"сцепления, уплотнения, удары, встречи, движения, благодаря которым создаются
все вещи"5. Согласования и разделения - такова Природа вещей.
* * *
Натурализм нуждается в тщательно структурированном принципе причинности, который
позволит считать создание разнообразия как составляющего такие различные
сочетания, которые не суммировали бы элементы Природы.
1. Атом есть то, что должно быть помыслено, что только и может быть помыслено.
Атом является для мысли тем, чем воспринимаемый объект является для органов
чувств: объектом, который адресуется непосредственно к мысли и постигается
мыслью, подобно тому, как воспринимаемый объект воспринимается непосредственно
чувствами. Тот факт, что атом не является воспринимаемым и не может иметь
физического бытия, то, что он сокрыт от нас, является следствием его собственной
природы, а не следствием несовершенства наших органов чувств. Во-первых, метод
Эпикура - это метод аналогии: воспринимаемый объект содержит воспринимаемые
части, но имеется воспринимаемый минимум, который представляет наименьшую часть
объекта; точно так же и атом наделен мыслимыми частями, но имеется мыслимый
минимум, который представляет наименьшую часть атома. Неделимый атом состоит из
мыслимого минимума, подобно тому, как делимый объект состоит из воспринимаемого
минимума. Таким образом, это можно записать:
воспринимаемый объектатом
______________________=_____________________6
воспринимаемый минимуммыслимый минимум


Во-вторых, метод Эпикура является методом перехода от одного к другому:
управляемый аналогией, он переводит
244 Ж. Делез
воспринимаемое в мыслимое и мысленное в воспринимаемое путем перевода одного в
другое, постепенно, по мере того как воспринимаемое расчленяется и составляется
в единое целое7. Поэтому-то и отказываются от притязаний ложной философии,
которая тотчас же желает мыслить воспринимаемое и тотчас же давать
воспринимаемое раскрытие самой мысли. Воспринимаемый объект является
исключительно объектом чувств. Достоверность этого подобна той, в силу которой
атом есть объект исключительно мыслимый. Эти две истины признаются аналогичными.
2. Количество атомов бесконечно именно потому, что они являются элементами,
которые не суммируются. Но это количество не было бы бесконечным, если бы
пустота также не была бы бесконечной. Пустота и полнота переплетаются и
распределяются таким образом, что сумма пустоты и атомов, в свою очередь,
бесконечна сама по себе. Эта третья бесконечность выражает главное соотношение
между атомами и пустотой. Верх и низ в пустоте появляются из соотношения самой
пустоты с атомами; сила тяжести атомов (движение сверху вниз) происходит из
соотношения атомов с пустотой.
3. В момент своего падения атомы сталкиваются вне зависимости от их разницы в
весе, а в соответствии с мгновенным уклонением (clinamen). Ибо все атомы в
пустоте падают с одинаковой скоростью, а не быстрее или медленнее, в зависимости
от их веса по отношению к другим атомам; они переплетаются в сплошной поток. В
пустоте скорость атома равна его движению в определенном направлении за минимум
непрерывного времени. Минимум непрерывного времени отражается восприятием чистой
мысли:
атом движется "так же быстро, как и мысль"8. Когда мы помыслим отклонение
(declinaison) атома, то должны представлять себе это как движение, которое
производится за меньшее время, чем минимум непрерывного времени. Мгновенное
уклонение, (clinamen) или отклонение (declinaison) не имеет ничего общего с
наклонным движением, которое может случайно изменить вертикальное падение9. Оно
постоянно; это не вторичное движение, ни даже вторичное определение движения
атома, которое могло бы произойти в случайный момент и в случайном месте.
Мгновенное уклонение - это первоначальное направление движения атома, синтез
движения и его направления. "Incertus" не означает "неопределенный", а скорее -
"необозначаемый". "Paulum", "incerto tempore", "intervallo minimo" означают: за
меньшее время, чем минимум непрерывно мыслимого времени10. Поэтому мгновенное
уклонение не обнаруживает
245 Лукреций и натурализм
никакой случайности, никакой неопределенности. Оно проявляет совсем другие
качества: lex atomi, атомарный закон, то есть неустранимое большинство причин
или причинных рядов, невозможность объединить причины в единое целое. В конце
концов, мгновенное уклонение является определением пересечения каузальных рядов;
каждый каузальный ряд установлен движением одного атома и сохраняет в
пересечении свою полную независимость. В известных дискуссиях, в которых
противопоставляются эпикурейцы и стоики, проблема не формулируется
непосредственно как случайность и необходимость, а выступает в качестве
причинности и судьбы. Эпикурейцы так же, как и стоики, утверждают причинность
(не существует какого-либо движения без причины); однако стоики в большей мере
желают утверждать судьбу, то есть единство причин. Против этого возражают
эпикурейцы, а именно в том смысле, что невозможно утверждать судьбу, не вводя
необходимости, то есть абсолютной связи одних действий с другими. Стоики
возражают, что они отнюдь не вводят необходимости, а эпикурейцы, по их мнению,
не могут отвергать единство причин, не попадая под власть возможности и
случайности11. Проблема формулируется следующим образом: существует ли единство
самих причин? Нужно ли собирать причины в единое целое в своих рассуждениях о
природе? Мгновенное уклонение - это только случайность, в том смысле, что это -
утверждение независимости и многообразия каузальных рядов как таковых.
4. Атомы имеют различные величины и конфигурации. Но атом не может иметь
произвольных размеров, потому что тогда он достигнет и выйдет за пределы
воспринимаемого минимума. Атомы не могут иметь бесконечные конфигурации, потому
что все разнообразие очертаний заключает в себе минимальное перемещение атомов,
являясь преумножением этих минимальностей, которые не могут быть бесконечными,
не рискуя тем, чтобы атом сам не стал воспринимаемым.12 Очертания и конфигурации
атомов не имеют бесконечных вариантов, имеется только бесконечность атомов одних
и тех же очертаний и одной и той же конфигурации.
5. Один атом, встречая какой-нибудь другой, не соединяется с ним: тогда атомы
образовывали бы бесконечные сочетания; их столкновения, поистине, приводят
скорее к взаимному отталкиванию, чем к соединению. Тем не менее атомы
соединяются, если только их очертания позволяют это делать. Сочетания атомов
искажаются, повреждаясь Другими атомами, которые разбивают соединение, к тому же
246 Ж. Делез
они теряют свои элементы, которые присоединяются к другим сочетаниям. Атомы
называют "специфическими зародышами" или "семенами" потому, что произвольно
взятый атом не вступает в сочетание с любым другим.
6. Всякое сочетание конечно, существует только бесконечность комбинации. Но
никакая комбинация не формируется из одного вида атомов. Атомы являются к тому
же и специфическими зародышами еще и в другом смысле: они образуют многообразие
своих собственных различий в одном и том же теле. Это не препятствует тому, что
а теле различные атомы имеют тенденцию в соответствии со своим весом
распределяться в соответствии со своими очертаниями. В нашем мире атомы
одинаковых конфигураций группируются, создавая обширные сочетания. Наш мир
распределяет свои элементы таким способом, что позволяет земле занимать центр,
"выталкивающий" вовне все те элементы, которые идут на создание моря, воздуха,
эфира (magnae res)13. Философия природы говорит нам: существует многообразие, а
также - сходство различий в себе самом.
7. Существует власть разнообразного и его творений, а также существует и
способность воспроизводства разнообразного. Важно увидеть, как второе выводится
из первого. Сходство вытекает из различного как такового и его разнообразий. Нет
ни мира, ни тела, которые не теряли бы
каждую минуту свои элементы и вновь не обретали их в своих же очертаниях. Нет ни
мира, ни тела, которые не имели бы своих подобий в пространстве и во времени.
Дело в том, что создание какого-нибудь сочетания предполагает то, что различные
элементы, способные его сформировать, неисчислимы и не имели бы никакого шанса
встретиться, если бы каждый из них был бы единственным в пространстве или
ограниченным в количестве. Но так как каждый из них имеет бесконечное множество
себе подобных, элементы не производят соединения без того, чтобы им подобные не
имели бы такой же возможности обновить свои части и даже воспроизвести
воспринимаемое соединение14. Доказательство их возможностей представляет
ценность для всех миров. С большим основанием можно сказать, что полые внутри
тела обладают возможностью воспроизводства. Они рождаются, в конце концов, в уже
сложноорганизованной среде, где каждая группа имеет максимум элементов того же
типа: земля, море, воздух, эфир, magnae res, большие слои, которые конституируют
наш мир и скрепляются один с другим посредством не воспринимаемых чувствами
переходов из одного состояния в другое. Тело детерминировано
247 Лукреций и натурализм
своим местом в одном из этих ансамблей15. Это тело не перестает терять элементы
своего строения; тот ансамбль, в котором оно пребывает, не перестает обновлять
элементы, непрерывно перемещая атомы в порядке, определенном движением других
ансамблей, с которыми он сообщается. Более того, само тело будет иметь себе
подобных в других местах или в том элементе, который его породил и питает16.
Поэтому Лукреций признает последний аспект принципа причинности: тело не только
порождается определенными элементами, которые его создают, словно из семян, а
также и рождается в определенной среде, которая подобна матери, способной к
этому воспроизводству. Гетерогенность различного формирует определенный вид
жизнеспособных семян, а сходство самого различного формирует нечто вроде
пантеизма матерей17.
* * *
Физика, со спекулятивной точки зрения, есть натурализм. Во всех предыдущих
тезисах просматривается главная цель эпикурейской физики: определить, что
является подлинно вечным в природе, отличить, что является подлинно вечным, а
что мнимым. Две первых книги Лукреция посвящены этому поиску; на этом уровне
физика теряет свою относительность. По правде сказать, она множит гипотезы и
объяснения, рассказывая о конечном явлении. Определение бесконечного, напротив,
является целью аподиктического поиска. Своеобразием собственных построений
физика свидетельствует о своей зависимости по отношению к этике или к
практике18. Все происходит так, как если бы физика была только средством,
подчиненным практике, но практика бессильна реализовать свою цель без этого
средства, которое не является единственным. Практика может реализовать свое
собственное предназначение только путем изобличения мнимого вечного.
Конечная цель практики - достижение удовольствия. Но в этом смысле практика
рекомендует нам только все способы изжить и избежать страданий. Однако наши
удовольствия являются более сильными препятствиями, чем наши страдания сами по
себе: фантомы, суеверия, ужасы, страх смерти - все то, что вызывает душевные
тревоги19. Человечество предстает перед нами встревоженным, более страдающим от
страха, чем от боли. Взволнованность души увеличивает страдания, делая их
непреодолимыми, в то время как их источник находится глубже. Страдание имеет
248 Ж. Делез
две причины: телесную иллюзию, идущую от иллюзии неограниченности удовольствий,
которая создает в нашей душе идею об их бесконечной длительности; затем -
иллюзию бессмертия души, делающую нас беззащитными перед вечными муками, которые
возможны после смерти20. Эти две иллюзии связаны друг с другом: страх вечных мук
и чисто естественная установка на неограниченность желаний. Нужно искать Сизифа
и Тития на нашей земле; дело в том, что "здесь, внизу, жизнь глупцов становится
настоящим адом"21. Эпикур приходит к тому, что если несправедливость - зло, если
алчность, жажда власти, даже распутство - зло, то это лишь потому, что они
напоминают нам об идее наказания, которое может настигнуть нас каждую минуту22.
Быть открытым и беззащитным от душевных тревог - чисто человеческая установка,
или плод этой двойной иллюзии: "Сегодня не существует никакого способа, нет
никакой возможности сопротивляться, так как нужно бояться этих вечных мук после
смерти"23. Вот почему религиозный человек двухаспектен: алчность и ужас перед
наказанием - странная смесь, рождающая преступления. Душевная тревога происходит
также из страха смерти: когда мы еще живы и никогда не испытывали смерти,
трепещем от осознания, что это когда-нибудь произойдет.
Какова причина этого страха, этой иллюзии? Лукрецию приходится дать объяснение
этого факта, которое основывается на симулякрах, или в более общем смысле, на
эманациях и испусканиях. С поверхности или изнутри объектов не прекращают
отделяться группы атомов, которые вновь воспроизводят внешнюю форму прежнего
сочетания, наследуя его скрытые свойства. Эти истечения не являются реальными
объектами, хотя они существуют реально. Это - пустые и неустойчивые оболочки,
сохраняющие всего лишь форму, которые перемещаются прямолинейно, или осколки,
которые содержат только один вид атомов и в буквальном смысле рассыпаются. Более
того, эти оболочки, может быть, даже эти осколки могут спонтанно создаваться в
небе и в воздухе. Мы "купаемся" в симулякрах; посредством их мы воспринимаем,
мечтаем, желаем, действуем. Эти фантомы не являются реальными и физическими
объектами, но они обладают физической реальностью. Они позволяют нам
чувствовать, воспринимать то, что должно быть воспринимаемо, и так, как это
должно восприниматься согласно своим назначениям, согласно той дистанции,
которую они преодолевают, и тем деформациям, которые они претерпевают. Ибо часто
они трансформируются, так как встречают препятствия в прямолинейном движении или
249 Лукреций и натурализм
из-за взрывов, которым они постоянно подвергаются в результате долгих
перемещений. Визуальные оболочки не поражают нас больше с прежней силой,
модуляции голоса теряют свою различимость. Заблуждения и погрешности никогда не
содержатся в самих симулякрах, они содержатся в нашей реакции на них, которая
склонна выделять исключительно воспринимаемый объект со свойствами, относящимися
к собственным свойствам симулякров. Так же как и иллюзия никогда не содержится в
самих симулякрах, она - в нашем восприятии, посредством которого мм приписываем
себе полностью призрачные желания и страхи. На наш взгляд, главное свойство
симулякров - предельная скорость их испусканий и возникновении: они следуют одна
за другой так быстро, что можно было бы сказать, что они танцуют, образуя те или
другие крайне активные и могучие сочетания, способные к бесконечным изменениям
своего движения. Их испускания совершаются за меньшее время, чем минимум
воспринимаемого времени24. Таков источник мнимой вечности, посредством которого
мы создаем образ вечного в наших желаниях и наши образы страха или наказания в
этой вечности. Лукреций описывает любовное желание, которое, будучи неспособным
обладать и слиться со своим реальным объектом, может наслаждаться только
симулякрами и познавать горечь и мучения даже в этом своем удовольствии,
которого оно жаждет бесконечно25. И наша вера в богов, наше мученичество от
богов зиждется на симулякрах, которые предстают пред нами танцующими и
говорящими, вечно обновляющимися и воспроизводящими вечность посредством своих
голосов, которые являются, чтобы предвещать нам вечные муки26.
Мнимая вечность - причина душевной тревоги. Спекулятивная и практическая цель
натуралистической философии - это знание и удовольствие, не идущие вразрез друг
с другом. Посредством ее всегда разоблачается мнимая вечность - вечность
религиозная и мифологическая. Тому, кто спрашивает: "Какова цель философии?" -
нужно отвечать: "Она не имеет других целей, кроме формирования образа свободного
человека, она должна выступать против тех сил, которые нуждаются в мифологемах и
душевной тревоге, чтобы добиться своей власти". Природа не противопоставляется
человеческим обычаям, так как существуют обычаи исключительно естественные.
Природа не выступает против общественного договора: то, что от него зависит
закон, не исключает возможности существования естественного права, то есть
естественной функции права, которая оценивает неестественность желаний мятущейся
души, которые ей
250 Ж. Делез
сопутствуют. Природа не противопоставляется изобретениям, так как изобретения
представляют собой только открытия внутри самой природы. Но природа
противопоставляется мифу. Лукреций, пишущий историю человечества, предлагает нам
вид компенсационного закона: зло человека не проистекает из его привычек,
условностей, открытий или разработок, оно проистекает из его соучастия в мифе,
влиянию которого он подвергается, и от мнимой вечности, которую он вживляет в
свои мысли, как и в свои произведения. С возникновением языка, с открытием огня
и первых металлов сюда добавляются короли, богатство и собственность, мифические
в своей основе, с их правовыми установлениями и справедливостью, с верой в
богов, с идолами из бронзы и железа, с развязыванием войн, с изобретением
художеств и промышленности, с их роскошью и неистовством27. Разграничить то, что
проникает в человека из мифа, и что из природы, и отделить в самой природе
подлинно вечное от того, что таковым не является,- такова спекулятивная и
практическая цель натурализма. Первый философ был натуралистом: он рассуждал о
природе вместо того, чтобы рассуждать о богах28. Для него вопрос чести - не
возвращать философию назад к мифологии, которая заимствует у природы все свои
позитивные моменты. Действующие боги - религиозный миф, точно так, как судьба -
миф ложной физики, а Бытие, Единое, Целое - мифы ложной философии, всецело
пропитанной теологией.
Никогда еще задача "демистификации" не продвигалась так далеко вперед. Миф
всегда является выражением псевдо-вечности и душевного смятения. Одна из
важнейших задач натурализма - выступать против всего того, что несет на себе
отпечаток уныния, является причиной печали, всего того, что нуждается в печали,
чтобы не потерять своей власти. Эта цель постоянно преследуется и достигается на
пути от Лукреция к Ницше. Натурализм совершает утверждение в мысли, утверждение
посредством чувственного восприятия. Он борется с ложными авторитетами, он
вытесняет ложное всеми способами, он отказывает ошибочному суждению в праве на
голос в философии. Только заблуждающийся ум может делать видимость
воспринимаемой. Только он может объединять сверхчувственное в единое или в
целое. Но это целое, это единое являются только лишь небытием мысли, точно так
же, как эта видимость - небытием ощущения. Натурализм, по Лукрецию, - это мысль
о вечной совокупности, в которой все элементы не группируются сразу, а скорее
наоборот, создается ощущение законченного сочетания, которое не образуется путем
251 Лукреций и натурализм
прибавления одного к другому. Этими двумя способами утверждается многообразие,
которое является целью утверждения, разнообразие же заключается в том, что
различен объект как источник радости. Вечность - это сверхчувственное
определение абсолютного (совершенного) сочетания, которое не складывает свои
элементы в единое целое, а конечное - воспринимаемое абсолютное (совершенное)
определение того, что может быть составлено из частей. Чистая позитивность
конечного - объект чувств, позитивность подлинно вечного - объект мышления.
Здесь не противопоставляются эти две точки зрения, а напротив, указывается на их
связь. Лукреций надолго фиксирует заслуги натурализма: Природу как позитивное
начало, натурализм как философию утверждения, плюрализм, связанный с
утверждением многообразия, сенсуализм, связанный с радостью разнообразий,
практическую критику всякого рода мистификаций.



Примечания:
Перевод Ж.Горбылевой статьи "'Lucrece et le naturalisme" выполнен по
периодическому изданию: "Les etudes philosophiques", 1961, ј 1, с.19-29.
1. Во всей критической части Первой книги Лукреций не перестает воспроизводить
суждения о разнообразном.
2. Обо всех этих аспектах различий см. II (342-376, 581-588, 661-681, 1052-1066
(см. текст и перевод Эрну, Бюде).
3. См.: кн. I, Критику Гераклита, Эмпедокла и Анаксагора.
4. О небытии, которое окружает доэпикурейские концепции I, 657-669, 753-762.
5. I, 633-634.
6. I, 749-752 (см.: Эпикур, письмо к Геродоту, 58).
7. III, 138-141. 826-833.
8. Эпикур, письмо к Геродоту, 61-62.
9. II, 243-250.
10. "Intervallo minimo" находится у Цицерона, De Fato. 10.
11. См.: Цицерон. De Fato.
12. Цицерон, De Fato.
13. V, 449-454.
14. II. 541-568.
15. V, 128-131.
16. II, 1068: "cum locus est praesto".
17. I, 168; II, 708: "Seminibus certis certa genetrice".
252 Ж. Делез
18. В конце концов, пока физика имеет дело с конечными явлениями, для которых
она множит объяснения, этика имеет мало пользы от этого ожидания; см.: Эпикур,
письмо к Геродоту.
19. Начало II книги построено на этом противопоставлении: чтобы избежать наших
страданий, достаточно немногого... но для преодоления душевной тревоги
необходимо куда большее усилие.
20. Эти два аспекта хорошо отмечены Лукрецием, который настаивает иногда на
одном, иногда на другом: [, 110-119, III, 41-73, III, 978-1023, VI, 12-16 - О
бесконечных возможностях телесных удовольствий. См.: Эпикур, Мысли, 20.
21. III, 1023.
22. Эпикур, Мысли, 7, 10, 34, 35.
23. I, 110-111.
24. IV, 768-776, 795.
25. IV. 1084-1102.
26. V, 1169.1197.
27. Книга V.
28. Аристотель, Метафизика, 981.